В лагерях поднялся шум. Кен два дня тянул с присягой, нежелая ставить свою подпись. Вся семья уже принесла присягу, а Кен с отцомнепрестанно вели бурные споры. Такео понимал чувства сына, болел душой за негои за его ровесников. Они были оскорблены, их лишили всех прав. А теперь правослужить стране было возвращено. Покинуть лагерь можно было двумя способами —согласившись работать на военных заводах или же отказавшись от гражданства. Этобыл шанс доказать, что они — настоящие американцы, преданные своей странеграждане, и Такео не хотел, чтобы Кен упустил такую возможность. Он должен былподписать присягу, чтобы не навлечь на себя беду.

— Но я больше не чувствую себя американцем,отец, — с жаром возражал Кен. — Я не американец и не японец — так, нито ни се, — горестно добавил он. Отец не знал, что ответить.

— У тебя нет выбора, сынок. Я все понимаю, с уважениемотношусь к твоим чувствам, но советую — подпиши присягу. Иначе попадешь втюрьму, будут большие неприятности.

Кен, ты должен послушаться меня. — Уговоры продолжалисьнесколько дней подряд, и наконец, не желая доставлять неприятности родным, Кенсогласился — в отличие от многих своих друзей. Они отказались принять присягупотому, что это был единственный способ бороться с несправедливостью, однаковсех этих ребят сразу же взяли на подозрение и сочли опасными. Многиенемедленно отказались от своего гражданства и предпочли отправиться в Японию,что собирались сделать еще несколько месяцев назад. Кен тоже был не прочьпокинуть страну, но из-за семьи отказался от своего намерения.

Тех, кто отказался принять присягу, переселили в другиелагеря, а большинство «нет-нет ребят» отправили в тюрьму на озере Тьюл. Всущности, за это время тюрьма успела превратиться в отдельный лагерь для лиц,не проявляющих преданности США. Охрану лагеря усилили в очередной раз. Такрадовался, что Кен согласился принять присягу, даже если ему в конце концовпришлось бы отправиться на войну и рисковать жизнью. По крайней мере егопреданность Америке больше не вызывала сомнений.

Семье понадобилось сделать решительное усилие, чтобыподписать присягу, но как только все было кончено, у пленников словно свалиласьс плеч невыносимая тяжесть.

Хироко с облегчением вернулась к работе в лазарете —началась новая вспышка гриппа. Ей, — настоящей иностранке, присяга далавозможность доказать верность США — именно к этому она и стремилась, а вопросномер двадцать семь не имел для нее значения, ибо Хироко так или иначе нетребовалось служить в армии.

Новая эпидемия кори началась одновременно с гриппом, и вконце второй недели Хироко поздно вечером осталась в лазарете, чтобы помочьРэйко. От усталости Рэйко не держалась на ногах. Хироко неутомимо работалацелыми днями, спеша сделать как можно больше до появления ребенка. Она знала,что пройдет еще неделя-другая — и ей придется провести дома, с новорожденным,по крайней мере месяц.

К тому времени вязальный кружок сделал ей подарок.

Тами была возбуждена больше всех, и даже Салли слегкасмягчилась, хотя и не скрывала недовольства. Но Хироко занимали другие мысли.Она выхаживала двух стариков и женщину — их тела сплошь покрывали струпья откори. Хироко переболела корью в детстве и теперь не боялась заразиться. Убольных начинался кашель, жар постепенно усиливался.

— Ну, как они? — осведомилась Рэйко, зайдя проведатьпациентов. У Хироко проявился настоящий талант медсестры. Она делала всевозможное, чтобы облегчить страдания подопечных, не выказывала ни малейшихпризнаков усталости, хотя ее дежурство затянулось на целые сутки. Рэйко хотелапораньше отослать ее домой, но Хироко никуда не ушла.

— По-прежнему, — со вздохом ответила Хироко,обтирая горячий лоб больного и глядя на тетю.

— А ты? — спрашивать было бессмысленно: Хирокопровела на ногах много часов подряд. Рэйко замечала, как она несколько разхваталась за поясницу. Вновь зайдя :в палату около полуночи, она велела Хирокоидти домой, но та казалась воплощением энергии. Улыбнувшись, Рэйко вернулась кврачу: только что в лазарет поступил больной с прободением язвы.

— Около двух часов ночи Рэйко заметила, какойизможденной выглядит Хироко. Ее пациенты наконец-то заснули, и она помогаладругой сестре перестилать постель малыша с ожогами. Он играл со спичками, сидяна соломенном матрасе, и матрас вдруг вспыхнул. Держа ребенка на руках, Хирокопыталась успокоить его. Рэйко видела, как несколько раз Хироко поморщилась,сочувствуя ребенку, а затем положила его в постель и поднялась, вдругсхватившись за стол. Прежде чем Хироко успела что-нибудь объяснить, Рэйкопоняла: начались схватки.

— С тобой все в порядке? — спросила Рэйко, иХироко. снова поморщилась, пытаясь улыбнуться.

— В полном. Только устала спина, — рассеяннопроизнесла Хироко. Рэйко улыбнулась: ей пришло время родить.

Наступило первое марта.

— Посиди несколько минут, — предложила Рэйко,зная, что Хироко страдает от боли, но не желает в этом признаться. Рэйкопринесла ей чашку чаю, и обе женщины тихо говорили в тусклом свете прикрытойабажуром лампы на посту медсестры. Снаружи было морозно; в бараке, гдеразмещался лазарет, печи грели плохо, но между женщинами возникло теплоечувство. Пока они беседовали, лицо Хироко становилось все напряженнее итревожнее. — Очень больно? — спросила Рэйко, и на этот раз Хирококивнула, пряча полные слез глаза. Несмотря на боль, она пыталась работать многочасов подряд, надеясь, что все пройдет. Внезапно она испугалась — она была неготова к новому испытанию. Боль становилась невыносимой. Хироко вдруг схватилаРэйко за руку и охнула: никто не объяснил ей, что это будет так мучительно.Рэйко успокаивающе погладила ее по плечу, осторожно помогла подняться иобъяснила подошедшим сестрам, что у Хироко начались схватки.

— Хорошая новость, — заметила Сандра, старшая изсестер, ободряюще улыбаясь Хироко. Это была маленькая, круглолицая, вечноулыбающаяся нисей, с которой Рэйко проработала много лет подряд еще вСтэнфорде. — Сейчас такая новость нам не повредит. — Она уже усталавыхаживать умирающих от кори стариков. Хироко смотрела на женщин широкораскрытыми глазами, словно ребенок, не знающий, чего ожидать. — Все в порядке, —успокаивала Сандра, зная, что в таком юном возрасте паника при родах вполнеестественна. Хироко было всего девятнадцать лет, ей не приходилось ждатьподдержки от матери при рождении первенца. Сестры из лазарета были готовы взятьее под крыло. Хироко осторожно увели в тесную палату, отведенную для рожениц, иукутали старыми одеялами. Одна из сестер сообщила врачу, что сегодня ночью импредстоит принимать роды.

В тот вечер дежурил врач, который видел, как Хироко упала вобморок. Заглянув в палату к роженице, он заулыбался, хотя Хироко едва смоглапоприветствовать его. Врач спросил, когда начались схватки, и, робко взглянувна Рэйко, Хироко призналась, что первый приступ случился сегодня утром,незадолго до рассвета. С тех пор прошло уже почти двадцать четыре часа, и больусиливалась с каждой минутой.