«Сразу видно — дама старого закала», — подумалводитель.

Отель, стоявший на улице Марбеф, в самом деле был невелик,но выглядел прилично, и в вестибюле было чисто. Комнат было всего десяток, нопортье заверил, что два свободных номера найдутся. Евгению Петровну неприятнопоразило, что ванной комнаты в номере не было — приходилось пользоваться общимтуалетом на первом этаже, но даже и это в конечном счете не имело значения.Были кровати, было свежее постельное белье. Она раздела Зою, спрятала сумку подматрас. Федор внес в номер остальные вещи. Он согласился взять Саву к себе.Уложив Зою, графиня спустилась к портье и попросила послать за доктором.

— Вам нездоровится, мадам? — спросил он: ЕвгенияПетровна была очень бледна и едва держалась на ногах.

— Больна моя внучка. — Она не стала говорить, чемименно, но доктор, появившийся часа через два, подтвердил диагноз: корь.

— И в тяжелой форме, мадам. Где, по-вашему, она моглазаразиться?

Ответ «во дворце императора всероссийского, от его дочерей»прозвучал бы нелепо, и потому графиня ответила так:

— Мы приехали издалека и долго были в дороге. —Взглянув в ее печальные и мудрые глаза, доктор понял, что эти женщины прошличерез многие испытания, но он и представить себе не мог, что пришлось имвынести за последние три недели, как мало осталось им от их былой жизни и какстрашит их грядущее. — Мы из России, — продолжала она. — В Париждобирались через Финляндию, Швецию и Данию.

Доктор с изумлением посмотрел на нее и вдруг понял, ктоперед ним. В последнее время в Париж по такому же маршруту уже попадали люди изРоссии, бежавшие от революции. Ясно было, что с каждым месяцем их будет всебольше — тех, кто сумеет вырваться.

Уцелевшая русская знать хлынет за границу, и ее большаячасть осядет в Париже.

— Мне очень жаль, мадам…

— И мне тоже. — Графиня печальноулыбнулась. — Значит, воспаления легких нет?

— Пока нет.

— Кузина, от которой она заразилась, заболелапневмонией.

— Посмотрим. Я сделаю все, что будет в моих силах, изавтра утром навещу ее.

Однако к утру состояние Зои ухудшилось: она вся горела и тобредила, то впадала в полное беспамятство. Доктор прописал ей какое-толекарство, добавив, что на него вся надежда. Когда еще через сутки портьесообщил Евгении Петровне, что Америка объявила войну Германии, эта новостьоставила ее совершенно равнодушной. Какое ей было дело до войны и какое все этоимело значение по сравнению с тем, что происходило рядом?

…Евгения Петровна сидела в номере, послав Федора залекарством и фруктами. Федор проявлял чудеса изворотливости, добывая в Париже,где еду и все прочее отпускали по карточкам, то, чего требовала от негографиня. Он был очень рад тому, что повстречал водителя такси, говорившегопо-русски: как и Юсуповы, тот совсем недавно попал в Париж. Он был князем ипетербуржцем и дружил с Константином — все это Евгения Петровна не даларассказать Федору: ей некогда было его слушать, здоровье Зои все еще оченьтревожило ее.

Прошло еще несколько дней, прежде чем Зоя очнулась, обвелавзглядом незнакомую убогую комнатку, посмотрела на бабушку и только тогдавспомнила, что они в Париже.

— Сколько же времени я больна? — спросила она,пытаясь приподняться в постели. Она испытывала страшную слабость: разве чтокашель не терзал ее, как прежде.

— Со дня нашего приезда, дитя мое, почти целую неделю.Ты заставила нас с Федором поволноваться.

Он обегал весь город, ища для тебя фруктов. Здесь — как вРоссии: почти ничего нет.

Зоя кивнула, словно в ответ своим мыслям, и, глядя в окно,произнесла:

— Теперь я знаю, каково было Маше… Наверно, еще хуже,чем мне… Поправилась ли она?..

— Не надо об этом думать, — с мягким упрекомсказала бабушка. — Конечно, поправилась: ведь прошло уже две недели, какмы покинули Россию.

— Да? — вздохнула Зоя. — А кажется — целаявечность…

Так казалось и Евгении Петровне, которая почти не спала стого дня, как они бежали из Царского Села, — она лишь изредка дремала настуле, чтобы не беспокоить горевшую в лихорадке Зою и оказаться рядом, есливнучка попросит чего-нибудь. Теперь она наконец могла дать себе роздых и лечь вногах единственной в номере кровати.

— Завтра ты сможешь уже встать… А пока надо побольшеесть, спать, набираться сил. — Она потрепала Зою по руке, а та слабоулыбнулась в ответ:

— Спасибо, бабушка. — И со слезами на глазахдевушка прижалась щекой к этой когда-то изящной, а теперь изуродованнойподагрическими шишками руке, сейчас же напомнившей ей детство.

— За что, глупенькая? За что ты меня благодаришь?

— За то, что привезли меня сюда, за ваше мужество, зато, что спасли нас. — Только в этот миг Зоя осознала, каких сверхъестественныхусилий все это потребовало от Евгении Петровны. Ее мать, к примеру, не смоглабы сделать ничего подобного: вывозить, лечить, спасать пришлось бы ее самое.

— И здесь люди живут, Зоя. Вот увидишь, жизньналадится, и тогда можно будет без душевной муки оглянуться на прошлое…

— Не могу в это поверить… Не могу представить себевремя, когда воспоминания не будут так ранить.

— Время очень милосердно, друг мой, оно пожалеет и нас,обещаю тебе. Все будет хорошо.

Однако совсем не так, как было в России. Зоя отгоняла этимысли, но, когда Евгения Петровна уснула, она слезла с кровати и достала изсвоего саквояжа фотографию, сделанную в Ливадии прошлым летом. На снимке она,Мария, Анастасия, Ольга и Татьяна дурачились на пляже, а Николай подстерег этотмиг и запечатлел его. Как это было глупо — и как прекрасно!..

И великие княжны, застывшие в нелепых и смешных позах,казались такими красивыми, такими милыми!..

С ними она росла, их она любила — Татьяну, Анастасию, Ольгу.И, конечно, Машу…

Оправлялась после болезни Зоя медленно, но все же, когда вПариж пришел прекрасный апрель, ожила. Она заметно изменилась: стала серьезнейи как-то взрослей, но иногда — и все чаще — ее зеленые глаза смеялись, какпрежде, радуя Евгению Петровну.

Отель на улице Марбеф явно был им не по карману, надо былоподыскивать квартиру. Они уже истратили большую часть полученных от царя денег,и к середине мая стало ясно, что придется продавать драгоценности, чтобы хотькак-то свести концы с концами.

И вот в один прекрасный день, оставив Зою и Федора в отеле,Евгения Петровна с извлеченным из-за подкладки рубиновым ожерельем отправиласьв ювелирный магазин на улицу Камбон. Кроме ожерелья, она несла пару сережек,пропутешествовавших через четыре границы под пуговицами на жакете.